Гуманитарные науки Подразделы категории "Гордон": Цивилизационные кризисы
Расшифровка передачиАкоп Назаретян. Я много лет исследую параметры тех комплексных глобальных кризисов, которые обо- значились уже в 20 веке и, согласно экстраполяцион- ным расчетам, могут грозить обвалом планетарной ци- вилизации в обозримом будущем. Изучение частичных прецедентов подобных событий в мировой истории по- зволило выявить ряд механизмов и закономерностей. О некоторых из них я сегодня расскажу. Начну выдержкой из гениальной поэмы Максимили- ана Волошина «Путями Каина», в которой на несколь- ких десятках страниц изложена драматическая исто- рия человечества. Она начинается так: В начале был мятеж, Мятеж был против Бога, И Бог был мятежом, И все, что есть, началось чрез мятеж. Рассмотрев, далее, историю в совокупности ката- строф и трагедий, поэт резюмировал: …За каждым новым Разоблачением природы Идут тысячелетья рабства и насилий, И жизнь нас учит, как слепых щенят, И тычет носом долго и упорно В кровавую, расползшуюся жижу; Покамест ненависть врага к врагу Не сменится взаимным уважением, В конечном счете только равным силе, Когда-то сдвинутой с устоев человеком. Ступени каждой в области познанья Ответствует такая же ступень Самоотказа… Так была на языке искусства выражена общеистори- ческая зависимость между развитием инструменталь- ного и гуманитарного интеллекта – зависимость, опо- средованная всплесками насилия, кризисами и ката- строфами. В последнее время она подробно анали- зируется и верифицируется как гипотеза техно-гума- нитарного баланса, отражающая закономерную связь между тремя переменными: силой (технологическим потенциалом), мудростью (качеством регуляторных механизмов культуры) и жизнеспособностью (внутрен- ней устойчивостью) общества. Для первоначальной иллюстрации приведу эпизод из современной этнографии, эпизод столь же трагиче- ский, сколь и типичный. С окончанием вьетнамской войны было обнаруже- но, что на территории страны загадочным образом ис- чезло крупное первобытное племя горных кхмеров – племя охотников и собирателей, тысячелетиями жив- шее в своей экологической нише. Вьетнамцы стали пи- сать, что подлые американские империалисты устрои- ли геноцид за то, что патриотические дикари не хоте- ли водиться с агрессорами. В ответ американцы стали писать, что, наоборот, вьетконговцы вырезали племя за то, что оно с ними (американцами) сотрудничало. Поскольку обе стороны были уверены в своей правоте, удалось организовать международную науч- ную экспедицию, состоявшую из экологов, этнографов, юристов. В итоге пришли к общему согласию, причем это редкий случай в международной практике, когда согласие достигнуто путем не компромисса или кон- сенсуса, а безоговорочного согласия. Картину удалось восстановить сравнительно бы- стро и легко, потому что этнографам очень хорошо знаком этот сценарий. А произошло следующее. В ру- ки к горным кхмерам попали американские карабины, и нашлись доброхоты, которые их научили пользовать- ся этим оружием. Первобытные охотники очень бы- стро оценили преимущество карабина перед луками и стрелами, которыми они тысячелетиями пользова- лись. Дальше события стали развиваться так, как они обычно развиваются в подобных ситуациях на всех континентах: прецеденты имели место в Америке, в Австралии, в Африке. Охотники в считанные годы пе- ребили фауну, наступил голод, обострились межро- довые конфликты, люди перестреляли друг друга, а очень немногие оставшиеся в живых спустились с гор, попали в совершенно чуждую цивилизационную среду и быстро деградировали, спились и т.д. В общем, не стало этого племени. Мы называем такие эпизоды артефактами, потому что общество искусственно перескочило сразу через множество фаз технологического развития. Диспро- порция между новой технологией (современное огне- стрельное оружие) и прежней психологией оказыва- ется в таких случаях чудовищной, а потому самораз- рушительные процессы форсированы, и связь между причинами и следствиями достаточно прозрачна. В «аутентичной» истории столь резких перескоков через эпохи обычно не происходило. Тем не менее, техногенные кризисы и катастрофы – отнюдь не исклю- чительное явление современного общества. Они про- исходили и тогда, когда люди не знали не только атом- ных станций или огнестрельного оружия, но даже ме- талла. Причинно-следственные зависимости во мно- гом были такими же, как и в случае с горными кхмера- ми, только прежде они растягивались на века, а в па- леолите и на тысячелетия. Техногенные кризисы в истории настолько обильны, что возникает законный вопрос, от ответа на который зависит оценка перспектив современной цивилизации: почему общество, культура, технология так долго су- ществуют? Александр Гордон. Как долго? Акоп Назаретян. Как минимум сотни тысяч лет, а если начинать с Олдовая, то более полутора миллионов лет. И этот факт заслуживает, по меньшей мере, удивления. По- тому что уже Homo habilis (Человек умелый – это еще очень далеко до людей современного вида), взяв в ру- ки острые галечные отщепы, нарушил целый ряд есте- ственных балансов и, по законам природы, должен был быть устранен естественным отбором. И далее наши предки, прямые и косвенные, последовательно наращивали мощь технологий и все глубже вторга- лись в ход естественных процессов. Кажется, они дав- но должны были окончательно разрушить среду своей жизнедеятельности или перебить друг друга. Тот факт, что этого все еще не произошло, требует объяснений. Поясню. Многим известна блестящая книга Конра- да Лоренца «Агрессия». Автор обращает внимание на хорошо известный зоопсихологам феномен этологиче- ского баланса: чем более мощным естественным ору- жием оснащен тот или иной вид, тем прочнее у его осо- бей инстинктивные тормоза на внутривидовую агрес- сию. Говорят, ворон ворону глаза не выклюет. Действи- тельно, смертоносный удар в глаз, которым хищник по- ражает жертву, обычно не применяется в конфликтах между сородичами. Зато голубка, символ мира, способна медленно и страшно добивать поверженного противника, если прутья клетки мешают ему удалиться на безопасное расстояние. Голубям в естественных условиях не нуж- но прочное инстинктивное торможение – у них нет та- кого оружия, которое представляло бы непосредствен- ную опасность для «ближнего». Из этого Лоренц делает изящный вывод. Беда чело- века, пишет ученый, в том, что он не обладает «нату- рой хищника». Наши животные предки были, в общем, биологически безобидными существами: ни рогов, ни клыков, ни копыт, ни клюва мощного. Оттого и прочные инстинктивные тормоза им не были нужны… Александр Гордон. Этим и объясняется внутривидовая агрессия с его точки зрения. Акоп Назаретян. Он полагал, что если бы люди произошли не от австралопитеков, а от львов, то войны в нашей исто- рии не играли бы столь существенной роли. Так вот, в ответ на это провоцирующее заключение, специа- листы по сравнительной антропологии (социобиологи школы Эдварда Уилсона) провели скрупулезные рас- четы. И оказалось, что в расчете на единицу популяции львы (а также гиены и другие сильные хищники) уби- вают себе подобных чаще, чем современные люди! Этот результат стал научной сенсацией 70-х годов. Не только для философов и журналистов, любящих представлять человека самым кровожадным из живот- ных и чуть ли не единственным существом способным к внутривидовым убийствам. Результат удивил и уче- ных, поскольку трудно «монтировался» с рядом оче- видных обстоятельств. Во-первых, у львов действительно очень мощный популяциоцентрический инстинкт, который у челове- ка практически отсутствует: исследованиями нейрофи- зиологов и палеопсихологов показано, что даже тот слабый инстинкт, который имелся у австралопитека, на ранних фазах антропогенеза был подавлен развиваю- щимся интеллектом. Во-вторых, в естественных условиях плотность по- пуляции львов несравнима с плотностью человеческих сообществ, а высокая концентрация и у людей, и у жи- вотных обычно повышает агрессивность. И, наконец, в-третьих, совершенно несопоставимы и инструментальные возможности взаимного убийства. Острым клыкам одного льва противостоит прочная шкура другого. Человеку же человека убить чрезвы- чайно легко, даже если в руке острый камень, а уж в чем-чем, а в области оружия «прогресс» происходил неуклонно. Вот ведь какой выходит парадокс. Вообразите стаю голубей, вооруженных орлиными клювами. Или зай- цев с волчьими клыками. Такая популяция была бы обречена, потому что при слабых инстинктивных тор- мозах (психология-то остается голубино-заячьей) доля смертельных исходов во внутренних конфликтах стала бы несовместимой с длительным существованием. Но именно в такой противоестественной и драматической ситуации оказался Человек умелый, начав использо- вать искусственные орудия! И все-таки ранние гоминиды выжили, преодолев эк- зистенциальный кризис антропогенеза. Впрочем, судя по археологическим данным, выжили очень немногие из них, а может быть, одно-единственное стадо. Но это выжившее стадо положило начало новому витку эво- люции на нашей планете. Генетики в таких случаях го- ворят о «феномене бутылочного горлышка». Александр Гордон. «Воронка отбора» еще это называется. Акоп Назаретян. Совершенно верно, но в нашем случае ситу- ация особая, не характерная для естественных про- цессов. Пытаясь разобраться, за счет чего же хотя бы одно стадо сумело выжить, некоторые антрополо- ги называют его стадом сумасшедших (a herd of the crazies). Потому что в этих противоестественных усло- виях особи с нормальной животной психикой не мо- гли не истребить друг друга, а выжить могли только су- щества с патологическими свойствами психики. Толь- ко эти «сумасшедшие» могли выработать искусствен- ные (не обусловленные инстинктами) механизмы тор- можения агрессии, заботы о больных и мертвых и т.д. Кого интересуют соответствующие гипотезы, их де- тали, археологические, этнографические и психоло- гические основания, рекомендую посмотреть журнал «Вопросы философии», 2002, №11. Здесь же только отметим, что противоестественная легкость взаимно- го убийства, а соответственно, жизненная необходи- мость в искусственном ограничении агрессии состави- ли лейтмотив человеческой истории и предыстории, во многом обусловив направления духовной и социаль- ной самоорганизации. С преодолением первого экзистенциального кризи- са существование гоминид, в отличие от всех прочих видов, потеряло естественные гарантии. Теперь оно зависело от того, насколько культурные регуляторы уравновешивали инструментальный потенциал взаим- ного убийства, разрушения природы и т.д. Я упоминал о данных Уилсона по сравнительной антропологии. Их по-своему дополняют сравнитель- но-исторические исследования. Так, австралийские эт- нографы сравнивали вторую мировую войну с война- ми австралийских аборигенов. Тоже получился, на пер- вый взгляд, удивительный результат. По проценту жер- тв от численности населения почти все страны-участ- ницы кроме Советского Союза уместились в обычный первобытный норматив. Мы с группой историков, антропологов и политоло- гов рассчитываем процент жертв социального наси- лия, включая войны, от численности населения по раз- ным векам, по историческим эпохам и по регионам. Получается интересная вещь. Хотя убойная сила ору- жия и демографическая плотность более или менее последовательно росли на протяжении тысячелетий, процент жертв социального насилия от количества на- селения не только не возрастал, но и в длительной исторической тенденции сокращался. Причем процент военных жертв из века в век оставался, судя по все- му, приблизительно одинаковым, за исключением не- которых особо кровопролитных веков, типа 16-го, 15- го. Общее же снижение процента обеспечивалось от- носительным ограничением бытового насилия. Например, наш родной 20 век принято считать не- обычайно кровопролитным. По абсолютным показате- лям это, конечно, так и есть. Но совсем другая карти- на открывается при относительных расчетах. Во всех международных и гражданских войнах века (включая косвенные жертвы) погибло от 110 до 120 миллионов человек. Жило же на Земле в трех поколениях 20 века не меньше 10,5 миллиардов. Процент приблизительно такой же, как в 19 и 18 веках, и ниже, чем в 15–17 веках. Добавив к этому жертвы бытового насилия и «мир- ных» политических репрессий, получаем, что около трех процентов жителей планеты погибли насиль- ственной смертью, и это меньше, чем в любую преж- нюю эпоху. Но наша, во многом справедливая, неудо- влетворенность ушедшим веком определяется расту- щими ожиданиями: люди стали значительно острее пе- реживать факты насилия. Все это пока предварительные данные, и углублять- ся в детали здесь не место. Важнее указать, что та- кие расчеты проводятся для верификации следствий гипотезы, которая получена на совершенно другом эм- пирическом материале. Анализируя историю антропо- генных кризисов – т.е. таких кризисов, которые вызва- ны человеческой деятельностью, а не сугубо внешни- ми причинами, – мы обнаружили регулярную зависи- мость между тремя переменными, грубо говоря: силой, мудростью и жизнеспособностью общества. А имен- но: чем выше мощь производственных и боевых техно- логий, тем более совершенные средства сдерживания агрессии необходимы для сохранения социума. Это и было обозначено как гипотеза техно-гуманитарного ба- ланса. Согласно гипотезе, указанная зависимость (за- кон техно-гуманитарного баланса) служила механиз- мом отбора жизнеспособных социумов и отбраковки социумов с утраченной жизнеспособностью на протя- жении сотен тысячелетий. Формальный аппарат гипотезы изложу лишь в са- мом общем плане. Получается так, что с мощными тех- нологиями общество приобретает бoльшую внешнюю устойчивость, независимость от спонтанных флуктуа- ций внешней среды – природных, геополитических ка- таклизмов. Но при этом может снижаться внутренняя устойчивость общества – оно сильнее зависит от со- стояний массового сознания, прихоти лидеров и про- чих внутренних флуктуаций, – если соразмерно ро- сту технологического потенциала не совершенствует- ся культурная регуляция, т.е. моральные, правовые и иные механизмы сдерживания. Превышение «силы» над «мудростью» влечет за со- бой замечательную ситуацию. Образуется феномен, который мы назвали Homo prae-crisimos – социаль- но-психологический синдром Предкризисного челове- ка. Он выражается социальной эйфорией, ощущением вседозволенности, безнаказанности; мир кажется не- исчерпаемым источником ресурсов и объектом поко- рения. Возникает парадоксальный эффект «катастро- фофилии» – хочется все новых и новых успехов, ма- леньких победоносных войн, потребность в экстенсив- ном росте становится самодовлеющей, иррациональ- ной и самодостаточной. Рано или поздно это натал- кивается на реальную ограниченность ресурсов, при- родных и геополитических, и чаще всего завершается тем, что общество подрывает природные, геополити- ческие, организационные условия своего существова- ния и погибает под обломками собственного декомпен- сированного могущества. Александр Гордон. Поправьте меня, если я ошибаюсь, но, по-мое- му, вы описываете современное состояние западного мира… Акоп Назаретян. Аллюзии здесь совершенно очевидны. Андрей Коротаев. 20 минут я Акопа не беспокоил, но вот 20 минут прошло… У меня есть большое подозрение, что это опрокиды- вание в прошлое современной ситуации, я боюсь, что ни одного хорошо документированного случая анало- гичного развития событий в прошлом, включая и дан- ную психологическую модель «Homo prae-crisimos», нет. Акоп Назаретян. Есть целый ряд исследований, в том числе пре- красная книжка санкт-петербургского географа Григо- рьева, она называется «Экологические уроки прошло- го и современности», в которой описано большое коли- чество таких локальных кризисов в Азии, Европе, Аме- рике, там очень четко эта схема прослеживается. Есть целый ряд зарубежных исследований с аналогичными наблюдениями. Андрей Коротаев. Но ведь никто, скажем, не доказал, что у «Пред- кризисного человека» было ощущение эйфории. Акоп Назаретян. Доказали, я сейчас расскажу, только одну мысль закончу. Я говорил о деструктивных послед- ствиях антропогенных кризисов. Из этого могут возник- нуть очень пессимистические выводы. Александр Гордон. Вы же сами сказали: человечество не суще- ствовало бы, если бы были только негативные послед- ствия. Акоп Назаретян. Тем не менее, чаще всего кризисы оборачива- лись разрушениями, социальными надломами и ката- строфами. Но есть ряд очень поучительных историче- ских эпизодов, когда антропогенный кризис, спровоци- рованный техно-гуманитарным дисбалансом, охваты- вал обширный регион с высоким уровнем культурно- го разнообразия, и обитатели этого региона находили кардинальный выход из тупика. В итоге резко изменя- лись технология, психология, социальная организация и механизмы человеческих отношений. Приведу два примера – у нас на большее не хватит времени, – чтобы сказанное проиллюстрировать. Я на- зываю такие эпизоды оптимистическими трагедиями, потому что обострившиеся проблемы выживания уда- валось прогрессивно разрешить. «Прогрессивно» – не в том смысле, что жизнь людей после этого станови- лась все лучше. Нет, конечно, – одни проблемы и риски сменялись другими, в перспективе еще более трудны- ми, но общество, вместе с природной средой, последо- вательно удалялось от естественного (дикого) состоя- ния. Скажем, достаточно подробно описан сейчас кризис верхнего палеолита. Что происходило тогда, по опи- саниям Гордона Чайлда и целого ряда других архео- логов? Там, конечно, наслоились различные факто- ры, в том числе глобальное потепление, но есть воз- можность выделить решающий. У первобытных охот- ников – а земледелия и скотоводства как форм хозяй- ственной деятельности еще не существовало – появи- лось дистанционное оружие. Развилась так называе- мая охотничья автоматика – копья, дротики, копьеме- талки, ловчие ямы, кое-где лук и стрелы уже появи- лись. Андрей Коротаев. Лук и стрелы – это уже мезолит. Акоп Назаретян. В некоторых местах это уже верхний палеолит. Население Земли возросло, вероятно, до 5–7 милли- онов человек, а поскольку на прокорм одного охотни- ка-собирателя требуется в среднем 10–20 кв. км. суши, то экологическая нагрузка на природу Земли подошла к пределу. Но, как всегда, не только и не столько демо- графией был обусловлен глобальный кризис. Не ме- нее важны особенности психологии людей, усиливши- еся в последние тысячелетия верхнего палеолита. Об этом можно судить по археологическим находкам. Представьте, в Сибири на постройку жилища расхо- довались кости от 30 до 40 взрослых мамонтов плюс черепки мамонтят новорожденных, то ли вообще выну- тых из утробы беременных матерей; черепки исполь- зовались в качестве подпорок и ритуальных украше- ний. И в других регионах происходила ежегодная за- гонная охота на мамонтов. Истребляли их стадами, причем большая часть мяса не используется людьми. Мы видим следы настоящей охотничьей вакханалии. Люди тогда впервые проникли во многие регионы пла- неты, и везде, где они появлялись, вскоре исчезала мегафауна. Между прочим, все эти виды крупных жи- вотных успели прежде пережить не менее двадцати глобальных климатических циклов плейстоцена, пока к ним не добавился решающий фактор – активность беспримерно вооруженных охотников. До 90 процентов мегафауны исчезло тогда с лица Земли, и среди специалистов до сих пор идет спор о преобладающих причинах массового вымирания. Но слишком сильны аргументы в пользу преобладания антропогенного фактора, и потому все больше ученых склоняются к выводу, что нерегулируемая охотничья деятельность сыграла здесь решающую роль. Очередной гвоздь в крышку гроба теории о есте- ственной гибели мамонтов и прочих крупнейших мле- копитающих забило открытие российских ученых в се- редине 90-х годов. Оказалось, что на острове Вранге- ля мамонты существовали еще около 4 тысяч лет то- му назад (правда, это были уже карликовые мамонты), до тех пор пока туда не добрались первые люди. Посе- ленцы успели смастерить гарпуны из мамонтовых ко- стей, радиоуглеродный анализ которых и выявил их возраст – от 4,5 до 3,75 тысяч лет. Вскоре после этого последняя популяция окончательно исчезла. Александр Гордон. Хорошая оговорка, сейчас любой биолог бы прицепился: а почему это были карликовые мамонты, интересно? Как они естественным путем стали карли- ковыми? Акоп Назаретян. Это как раз понятно: изолированная популяция, скорее всего, постепенно ослабевала. Мне важно дру- гое: кризис верхнего палеолита по каузальной схеме изоморфен трагедии горных кхмеров, с которой я на- чал. В период обострения кризиса численность чело- веческого населения Земли, по некоторым данным, со- кратилась в 8–10 раз. Кое-где люди на время вовсе ис- чезли. Только после неолитической революции насе- ление опять начало быстро расти. А что произошло? Переход к совершенно новым технологиям (земледелие, скотоводство), к новой пси- хологии: для того чтобы бросать в землю пригодное для пищи зерно, охранять и кормить животных, кото- рых можно убить и съесть, нужен совершенно другой охват причинно-следственных связей. Характер мы- шления резко изменился, а с ним и тип социальной ор- ганизации. Возникли уже союзы племен – вождества (chiefdom), в которых люди, по выражению американ- ского антрополога Дж. Даймонда, «впервые в истории учились регулярно встречать незнакомцев, не пытаясь их убить». Александр Гордон. Тип, который явился результатом кризиса. Акоп Назаретян. Да, как и многие другие культурно-исторические революции. Андрей Коротаев. То, что неолитическая революция стала ре- зультатом социально-экологического кризиса, никто не оспаривает. Но любой человек склонен преувеличи- вать число своих сторонников. Мне тоже кажется, что больше половины научного сообщества, занимающе- гося этими проблемами, стоит на моей позиции. Я уже неоднократно Акопу говорил, что если ты прав, то, считай, тебе страшно не повезло. Проблема в том, что социально-экологический кризис конца палеолита совпал с колоссальными глобальными изменениями климата. Сторонникам антропогенной версии, правда, очень не повезло. Если бы глобальных изменений кли- мата в это время не было, ваша модель выглядела бы убедительнее. Александр Гордон. Тогда мамонты сами по себе не становились бы карликовыми… Андрей Коротаев. Тогда утверждение, что именно люди их истре- били, выглядело бы несравненно более правдоподоб- ным. Вам не повезло, что вымирание мамонтов «чу- десным образом» в точности совпало с переходом от плейстоцена к голоцену, совпало как раз с тем време- нем, когда произошло одно из самых колоссальных из- менений глобального климата – с концом Ледникового периода. Я вспоминаю школьные годы. Мне тогда ка- залось, что сочетание слов «конец ледникового перио- да» вызывает исключительно положительные ассоци- ации. Ведь это, казалось бы, так прекрасно – леднико- вый период кончился. Но в действительности, это бы- ла одна из самых страшных катастроф в истории че- ловечества. Данное обстоятельство связано с тем, что приледниковая полоса, приледниковая саванна была одним из самых богатых биоценозов, которые вообще в истории человечества встречались. Огромная равни- на, с богатой полезной биомассой. То есть это именно не деревьев, со стволов которых выход полезной био- массы минимален. Именно богатый травянистый по- кров, который поддерживал огромное количество круп- ных млекопитающих. Но эта ледниковая полоса исчезает, замещается ле- сами, при этом хвойными, которые совсем бедны при- годной для человеческого питания биомассой. Идет то- тальная трансформация всей земной поверхности, во всех частях земного шара резко меняются биоцено- зы, численность животных, которые кормили челове- ка, резко падает, количество полезной биомассы ката- строфически сокращается. То есть происходит именно спонтанная экологическая катастрофа. В принципе экологическая модель объясняет очень многое, объясняет, в том числе, и неолитическую ре- волюцию. Можно сказать, что от хорошей жизни лю- ди к земледелию никогда не переходили, земледе- лие по очень многим показателям обеспечивает каче- ство жизни заметно худшее, чем присваивающее хо- зяйство, мы даже об этом говорили на одной из пре- дыдущих передач. Однако если идет глобальная пе- рестройка всемирного биоценоза, людям приходится резко менять тип своей деятельности, тип адаптации. Поэтому, скажем, именно в ходе поздневерхнепалео- литического-раннемезолитического кризиса изобрета- ются нормальные лук и стрелы, усовершенствованные метательные орудия, нужные прежде всего для того, чтобы охотиться как раз на мелкую дичь. До рассматриваемого кризиса острой необходимо- сти в этом не было, а когда исчезли крупные млеко- питающие, появилась острая необходимость охотить- ся на мелких животных, и именно тогда уже изобрета- ются лук и стрелы, вообще заметно более совершен- ные, чем в верхнем палеолите метательные орудия, изобретаются силки, ловушки, идет адаптация в дан- ном направлении. В это же время развивается охота и на крупных морских млекопитающих, что вообще-то особенно опасно. Когда были крупные наземные мле- копитающие, на крупных морских млекопитающих не охотились, потому что, конечно, с утлой лодочки охо- титься на кита – это предел опасности. Заметно боль- ше внимания люди начинают уделять и собиратель- ству. В это время одно из основных направлений ада- птации к экологическому кризису – это как раз уделе- ние заметно большего внимания собирательству. Это естественным образом ведет и к развитию специали- зированного собирательства, в рамках которого изо- бретаются или совершенствуются такие орудия, как зернотерки, серпы, землероющие инструменты. В об- щем, появляется весь арсенал орудий, необходимых для земледелия. Вполне логично на этой основе на фоне глобального экологического стресса в несколь- ких регионах Земного шара совершается переход к зе- мледелию. И объяснить такое развитие событий че- рез преимущественно антропогенный кризис, без уче- та экзогенных факторов, вряд ли возможно. Повторю, что, действительно, по этому вопросу в научном сооб- ществе полного консенсуса не существует, но, по моим данным, все-таки гораздо большая часть исследовате- лей придерживается экологического объяснения. По- этому мне кажется, что высказываниям Акопа Погосо- вича не хватает, прежде всего, правильных модально- стей. Меня несколько удивляет, что он совсем не упо- требляет такие исключительно важные слова, как, ска- жем, «возможно» или «вероятно». А ведь нужно иметь в виду, что мы имеем дело с крайне гипотетическими построениями. Акоп Назаретян. У нас времени мало для построения сложных придаточных предложений. Андрей Коротаев. Но все равно надо иметь в виду, что подавать сказанное Акопом можно только в качестве предельно осторожной гипотезы, которая еще нуждается в вери- фикации. Подчеркну еще раз, что эта гипотеза, на мой взгляд, верификацию не прошла. И именно только так ее можно высказывать. Александр Гордон. Были более документированные кризисы в истории? А.В. Да, но Акоп, к сожалению, привел как раз наи- менее убедительный пример. Акоп Назаретян. Здесь уместно повторить, что мамонты и вся прочая мегафауна пережила не менее 20 соразмерных по мощности кризисов плейстоцена. А первые призна- ки их исчезновения археологически фиксируются за- долго до глобального потепления: в Африке их популя- ции стали заметно сокращаться уже 50 тысяч лет на- зад. Еще не было того оружия, которое обнаруживает- ся к концу палеолита, но тенденция уже начала скла- дываться… Александр Гордон. У меня встречный вопрос – неолитическая ре- волюция происходила только в тех местах, где была мегафауна? Только в предлениковье? Андрей Коротаев. Главный центр неолитической революции – это Передняя Азия, где опоры на мегафауну особой не бы- ло, но нужно иметь в виду, что вымирание мегафауны – это наиболее крупный пример кризиса, который про- изошел при переходе от плейстоцена к голоцену. Но кризис был во всех районах мира, скажем, в Австра- лии было катастрофическое усыхание. Соответствен- но на Ближнем Востоке тоже резко изменился биоце- ноз, тоже нужно было приспосабливаться к совершен- но новой среде. Людям пришлось переадаптировать- ся во всем мире. Это, кстати, объясняет удивитель- ную синхронность, с точки зрения 100-тысячелетней истории человечества, перехода к земледелию в са- мых разных концах земного шара. Импульсом синхро- низации явились именно глобальные климатические изменения конца плейстоцена, когда всем людям во всем мире пришлось приспосабливаться к резко изме- нившимся условиям. Акоп Назаретян. К лучшему климату. Андрей Коротаев. Объективно хуже стало. Акоп Назаретян. Андрей, дорогой, у нас очень мало времени, и я изо всех сил стараюсь не уходить в частности… Андрей Коротаев. Но ведь все состоит именно из частностей. Акоп Назаретян. Без вероятностных оговорок мы вообще ниче- го не можем построить. Поэтому я их просто опускаю как само собой разумеющиеся. Может, успею приве- сти хоть один еще иллюстративный пример. Расскажу о революции осевого времени. Александр Гордон. Это что такое? Акоп Назаретян. Это середина первого тысячелетия до новой эры. Когда одновременно на огромной Ойкумене от Иудеи и Греции до Индии и Китая происходили одно- типные и очень крутые изменения в духовной культу- ре. Резко изменились культурные и политические цен- ности, политическая риторика, принципы ведения во- енных действий и так далее. Александр Гордон. Первое тысячелетие до нашей эры – вы сказа- ли? Акоп Назаретян. Несколько веков в середине первого тысяче- летия до новой эры. Карл Ясперс, который первым об этом стал писать, сформулировал «загадку одно- временности»: как могли столь существенные и одно- типные изменения происходить параллельно во взаи- моудаленных регионах – ведь средства связи остава- лись очень ограниченными. Но именно в ту эпоху впер- вые появляется критическое мышление и такие новые феномены, как рациональная мораль, личность, со- весть. До этого безраздельно господствовало мышле- ние мифологическое. Все вокруг уподоблялось чело- веку, в дела людей постоянно вмешивались антропо- морфные боги, и все запреты строились на их (бо- гов) мстительном всеведении. Ты можешь людей об- мануть, но богов не обманешь, и от их кары за невер- ный поступок не уйдешь… Теперь впервые Заратуштра поставил проблему личного выбора и индивидуальной ответственности; иудейские пророки, Сократ, Конфуций заговорили о том, что мудрец избегает дурных поступков не из стра- ха потусторонней кары, а оттого, что способен пре- двосхищать отдаленные последствия. Ценность зна- ния, информации резко возросла во всех сферах соци- альной активности, включая военную. Перестраивалась вся система социальных и поли- тических ценностей, норм и представлений. В войнах доблестью стало считаться не количество убитых вра- гов, разрушенных и сожженных городов противника, как ранее, а достижение цели с минимальными поте- рями. Императоры и полководцы принялись публично «сожалеть» о пролитой крови, учиться военной развед- ке и пропаганде на войска и население противника, драматурги – описывать сражения глазами врагов… Это одна из глобальных по значению революций, подоплеку которой помогает объяснить гипотеза тех- но-гуманитарного баланса. Дело в том, что за несколь- ко веков до этого люди освоили железо, и стальное оружие, легкое, прочное и дешевое, быстро вытесни- ло бронзовое оружие на всей Ойкумене развитых го- родов-государств. Понимаете, пока доминировало тяжелое, хрупкое и дорогое, оружие из бронзы, воевать могли только бо- гатыри – физически очень сильные мужчины. Это были профессиональные небольшие армии, организовать, обучить и вооружить которые было делом очень тру- доемким. Поэтому своих берегли, пленных убивали, и в бою стремились истребить как можно больше врагов. Покоренное население держали в повиновении только террором, статуи местных богов демонстративно раз- рушали, «увозили в плен» и так далее. С появлением стального оружия профессиональ- ные армии уступили место своего рода «народным ополчениям» – все мужское население вооружали в массовом порядке. От Ближнего Востока и Южной Европы до Дальнего Востока фиксируется рост крово- пролитности войн, так как стальное оружие наложи- лось на психологию бронзового века. Я в одной книжке даже специально выписал из «Хрестоматии по Древ- нему Востоку» тексты, которые императоры и полко- водцы высекали на камнях – «отчеты» своим богам. Идет сплошное хвастовство: стольких-то я убил, столь- ко-то городов разрушил. Какое-то садистское наважде- ние… В итоге под угрозой оказалось дальнейшее суще- ствование передовых государств. На этот «вызов» истории духовная культура и ответила революцией осевого времени. По существу, везде, куда распро- странилось стальное оружие, стали проникать затем и новые ценности… Андрей Коротаев. Что характерно: в осевое время никакие «осе- вые» идеологии в Вавилоне вроде бы не возникают. Акоп Назаретян. Потому что туда их привнесли извне. В 529 году до н.э. гениальный перс Кир Ахеменид, захватив Ва- вилон, обратился к его жителям с Манифестом: мои воины пришли с оружием, чтобы освободить вас и ва- ших богов от вашего плохого царя Набонида. Кстати, это был первый зафиксированный историками случай международной политической демагогии. Очень ско- ро демагогия сделалась обычной политической прак- тикой, частично потеснив прежние террористические приемы управления «чужим» населением. Андрей не любит политические аллюзии, но как тут не напомнить в шутку, что на территории Вавилона теперь находит- ся Ирак. Только Джордж Буш не обладает гением Кира, чтобы придумать что-то радикально новое… Примерами неолитической и осевой революций я сейчас ограничусь из-за дефицита времени. В моих книгах и статьях описано не менее семи подобных эпизодов, когда острые кризисы, спровоцированные техно-гуманитарным дисбалансом культуры, разреши- лись кардинальными комплексными и, по большому счету, необратимыми изменениями. Эти эпизоды ста- ли переломными вехами общечеловеческой истории. Еще раз подчеркну, что, хотя антропогенные кризи- сы всегда драматичны и чаще всего деструктивны, они могут иногда разрешаться творческими прорывами в новые эпохи. Общество на Земле сохранилось благо- даря тому, что до сих пор люди, наращивая мощь тех- нологий и проходя через горнило антропогенных ка- тастроф, в конечном счете, умели адаптироваться к новообретенному могуществу – восстанавливать на- рушенный баланс инструментального и гуманитарно- го интеллекта. Люди со временем не становились ме- нее агрессивными (как часто и совершенно безосно- вательно трактуют наши результаты), но умножались, совершенствовались формы и механизмы сублимации агрессии в обход физического насилия. Впрочем, формула техно-гуманитарного баланса предполагает и обратный вариант: когда качество вну- тренних регуляторов («мудрость») превосходит техно- логический потенциал («силу»). Тогда общество впа- дает в длительную спячку, своего рода экофильный застой. Иногда такой социум оставался в полусон- ном состоянии до тех пор, пока из него не выводили, подчас весьма бесцеремонно, соседи, драматически бодрствовавшие и потому развивавшиеся. Вырисовывается несколько изощренная аллегория. История – это жестокая учительница, причем со свое- образными вкусами. Она терпеть не может двоечников и выставляет их за дверь, но не очень жалует и отлич- ников. Отличников она отсаживает на задние парты, где они благополучно засыпают. Кто-то давно заметил, что счастливые народы не имеют истории. А материал истории – троечники, те, которые шалят, набивают се- бе шишки, но худо-бедно усваивают исторические уро- ки. Андрей Коротаев. Небольшой комментарий к тому, что было ска- зано. Что касается кризиса первого тысячелетия до на- шей эры, действительно, это уже более документиро- ванный случай, когда можно говорить об антропоген- ном кризисе, хотя, скорей, об антропогенном социаль- но-политическом кризисе. Хотя здесь тоже остается много неясностей, напри- мер, в первом тысячелетии нашей эры железо рас- пространилось и в Африке, то есть к моменту при- хода европейцев в тропическую Африку, подавляю- щее большинство африканцев пользовалось желез- ным оружием. Из модели Акопа следует, что и в Афри- ке тоже должна была произойти осевая революция. В Африке осевой революции не произошло, значит, од- ной железной революции мало, должно быть что-то еще. Я считаю, что «железная революция» – фактор, безусловно, важный, но объясняет он порядка одного процента, а оставшиеся 99 процентов должны иметь какие-то другие объяснения. Я хотел бы обсудить и еще один вопрос. Мы с Ако- пом постоянно спорим – в том числе и о самом назва- нии «техно-гуманитарный баланс», но прежде всего о том, почему люди не истребили себя. Сейчас Акоп стал делать больше оговорок, и вообще, на мой взгляд, раз- вивает свою модель в правильном направлении, хотя все время прорываются и рецидивы старой модели, типа объяснения всего чем-то типа «роста мудрости», что несколько вводит в заблуждение, в особенности, когда касается тех сложных обществ, про которые мы говорили применительно к проблеме осевого времени. Там дело-то, конечно, не только в росте мудрости и со- вершенствовании идеологии. Действительно, почему в крупных государствах люди не истребляют себя по- мимо всякой мудрости? А ведь во многом именно пото- му, что любое развитое государство едва ли не первое, что делает, так это разоружает своих граждан. Акоп, на- пример, часто говорит о том, что разрушительная сила оружия выросла с начала истории на 14 порядков, а вроде бы количество убийств на душу населения при этом не возросло, и объясняет это именно «ростом че- ловеческой мудрости». Но я хочу спросить Акопа, какое оружие есть у НАС С ТОБОЙ. Ведь у нас лично никаких атомных бомб нет. Реально в нашем распоряжение есть лишь оружие ти- па кухонных ножей, оружие более слабое, чем у тех же самых бушменов, которые вооружены стреляющи- ми трубками с отравленными стрелами. Они заметно более вооружены, чем мы. То есть в высокой степени люди не истребляют сейчас себя, друг друга, просто банально из-за того, что они разоружены, дело здесь, конечно, не столько в «мудрости», сколько в совершен- но других факторах. Акоп Назаретян. Мне хорошо знакомы страны, где огнестрель- ное оружие держат дома почти все мужчины и неко- торые женщины, но насильственная преступность там невысока. Но, конечно, «мудрость» – метафорическое обозначение регуляторных механизмов. Это систем- ное качество общественного сознания, в контекст ко- торого включены и политики, и законотворцы, и вои- ны, полицейские. Важно ведь, каковы ценности, нор- мы, картина мира, что считается хорошим, а что пло- хим, что наказывается, а что поощряется. Лично я не управляю баллистическими ракетами, но то, что чело- вечество способно сосуществовать с ядерным оружи- ем, характеризует политическое мышление второй по- ловины 20 века… Андрей Коротаев. Неудачно само название «техно-гуманитарный баланс», потому что оно уже вводит в заблуждение. Акоп Назаретян. Андрей, ты же не приводишь лучшего варианта. Твое предложение – «техно-регуляторный баланс» – тоже неудачно, ты сам согласился. Если помнишь, сна- чала мы это назвали «законом эволюционных корре- ляций», но термин справедливо раскритиковали био- логи. Здесь дело не в том, как назвать. Главное, что есть некие балансы: инструментальная и гуманитар- ная культура, инструментальный и гуманитарный ин- теллект. Они находятся в сложных отношениях между собой и с третьей переменной – жизнеспособностью общества. Зависимость между этими тремя перемен- ными прослеживается во всей истории и предыстории человечества, и она помогает причинно объяснить це- лый ряд событий, которые иначе остаются загадочны- ми. Вот о чем идет речь. Андрей Коротаев. Но надо дальше думать о названии закона (и гипотезы) – в такой версии гипотеза выглядит чересчур красиво и подозрительно оптимистично. Акоп Назаретян. Поэтому мы и продолжаем работать над ее ве- рификацией. Что общество на Земле до сих пор суще- ствует – это едва ли не самый тривиальный из всех мыслимых фактов. И что в долгосрочной ретроспекти- ве, с ростом убойной силы оружия и демографической плотности, процент насильственных жертв от числен- ности населения не возрастал (и даже, почти навер- няка, сокращался) – подтверждают уже предваритель- ные расчеты. Есть и другие процедуры верификации, о которых ты знаешь. А насчет оптимистичности гипотезы техно-гумани- тарного баланса – такое подозрение высказывалось и на научных тусовках, и в печати, и даже в газетах – это, по-моему, недоразумение. Ничего себе оптимизм, ведь гипотеза описывает сценарии обвала планетар- ной цивилизации уже в наступившем веке! И даже при оптимальном сценарии из нее следует, что чудовищ- ные перестройки необходимые для выживания плане- тарной цивилизации (перечитай мою последнюю кни- гу, где ты – один из рецензентов) могут понравиться только маньяку. Как всегда в кризисных фазах, чело- вечеству придется выбирать меньшее из зол, и на сей раз жертвой на алтарь сохранения цивилизации может служить сама видовая идентификация человека. Это ты называешь оптимизмом? Но, чтобы выбрать меньшее из зол (а таковым обыч- но становится «прогресс»), мы обязаны ориентиро- ваться в обозримом будущем, отличать реалистиче- ские сценарии и проекты от утопий, готовиться не к светлому завтра, а к трудным паллиативам. Гипоте- за техно-гуманитарного баланса и еще ряд системных зависимостей, раскрытых при ретроспективном иссле- довании кризисов, помогают выделить обоснованные ориентиры… Обзор темыНекоторые культурологи доказывают, что отношения между обществом и природой, будучи изначально кризисными, остаются таковыми по определению. Подобно тому, как, по версии физиолога Г. Селье, сама жизнь представляет собой имманентный стресс, периодически только усиливающийся и относительно ослабевающий. Сказанное, в общем, справедливо постольку, поскольку устойчивое неравновесие — это такое состояние системы, которое требует непрерывного противодействия уравновешивающему давлению среды. Но рано или поздно в существовании неравновесной системы наступает фаза опасного снижения устойчивости, когда в силу изменившихся внешних или внутренних условий наработанные ранее шаблоны жизнедеятельности способны привести к ее разрушению. Такую фазу мы и выделяем при помощи термина кризис. Разрешением кризиса становится либо катастрофическая фаза — разрушение системы, — либо смена среды обитания, либо выработка качественно новых шаблонов (механизмов) жизнедеятельности. Анализ массива ключевых эпизодов социальной и биосферной истории позволил выделить три типа кризисов по соотношению внешних и внутренних причин. Экзогенные кризисы происходят из-за относительно случайных (не зависящих от системы) событий в среде: колебаний солнечной, геологической активности, местных или глобальных изменений климата, космических катаклизмов, появления воинственных кочевников и т.д. Эндогенные кризисы обусловлены сменой периодов генетической программы или исчерпанием программы в целом. Наконец, смешанные кризисы эндо-экзогенного происхождения вызваны изменениями среды, спровоцированными собственной активностью системы. Кризисы последнего типа играют наиболее существенную роль в эволюции природы и общества. К их числу относятся антропогенные (как правило, техногенные) кризисы, обусловленные жизнедеятельностью общества. В свою очередь, в них могут преобладать экологические или геополитические аспекты, но обычно такие кризисы приобретают комплексный характер. Периодические обострения антропогенных кризисов сопровождали всю историю и предысторию человечества. Чаще всего их масштаб ограничивался географическим локусом, регионом, реже охватывал целые континенты. Наблюдались ли в истории глобальные антропогенные кризисы? Если под глобальностью понимать одновременный охват всего земного шара и при этом одновременность трактовать по мерке современных скоростей распространения информации, то ответ на этот вопрос должен быть отрицательным. Во-первых, долгое время ограниченным оставался ареал расселения гоминид: только в верхнем палеолите люди впервые проникли на территории Америки, Австралии, Океании и на целый ряд других территорий. Во-вторых, из-за сравнительно слабой связи между регионами события развивались со значительной отсрочкой во времени. Например, Америка пережила верхнепалеолитический кризис несколькими тысячелетиями позже, чем Евразия и Северная Африка, а Австралия так и не успела его пережить до появления европейцев. Однако, сделав необходимые поправки на исторические эпохи, мы убеждаемся, что ряд антропогенных кризисов прошлого приобретали, несомненно, глобальный масштаб — глобальный, прежде всего, по их эволюционному значению и по характеру общеисторических последствий. Этологические балансы в природе и в обществе. Изучая и сравнивая поведение животных, зоопсихологи обнаружили примечательный феномен этологического баланса. Чем более мощным оружием наделила природа тот или иной вид, тем прочнее у его представителей инстинктивный запрет на убийство себе подобных. Из этого выдающийся ученый, лауреат Нобелевской премии К. Лоренц вывел остроумное заключение: «Можно лишь пожалеть о том, что человек… не имеет „натуры хищника“». Если бы люди произошли не от таких биологически безобидных существ, как австралопитеки, а например, от львов, то войны занимали бы меньше места в социальной истории. Своеобразным ответом стала серия сравнительно-антропологических исследований внутривидовой агрессии. Выяснилось, что в расчете на единицу популяции львы (а также гиены и прочие сильные хищники) убивают друг друга чаще, чем современные люди. Эти результаты для многих оказались сенсацией, поскольку они контрастируют с рядом хорошо известных обстоятельств. Во-первых, лев действительно обладает гораздо более мощным инстинктивным тормозом на убийство особей своего вида, чем человек; к тому же палеопсихологи зафиксировали, а нейрофизиологи объяснили механизм подавления большинства природных инстинктов уже на ранней стадии антропогенеза. Во-вторых, плотность проживания животных в природе несравнима с плотностью проживания людей в обществе, а концентрация и у людей, и у животных обычно повышает агрессивность. Наконец, в-третьих, несопоставимы «инструментальные» возможности: острым зубам одного льва противостоит прочная шкура другого, тогда как для убийства человека человеком достаточно удара камнем, а в распоряжении людей гораздо более разрушительное оружие. Удивительные результаты демонстрируют и сравнительно-исторические исследования. Например, австралийские этнографы сопоставили войны между аборигенами со Второй мировой войной. Как выяснилось, из всех стран-участниц только в СССР соотношение между количеством человеческих потерь и численностью населения превысило обычные показатели для первобытных племен. По нашим подсчетам, во всех международных и гражданских войнах ХХ века погибло от 100 до 120 млн. Это чудовищное число, включающее также и косвенные жертвы войн, составляет около 1% живших на планете людей (не менее 10,5 млрд. в трех поколениях). Приблизительно такое же соотношение имело место в ХIХ веке (30 — 35 млн. жертв на 3 млрд. населения) и, по-видимому, в ХVIII веке, но в XII — XVII веках процент жертв был выше. Трудности исследования связаны с противоречивостью данных и с отсутствием согласованных методик расчета. Но и самые осторожные оценки обнаруживают парадоксальное обстоятельство. С прогрессирующим ростом убойной силы оружия и концентрацией населения процент военных жертв на протяжении тысячелетий не возрастал. Судя по всему, он даже медленно и неустойчиво сокращался, колеблясь между 5% и 1% за столетие. Более выражена данная тенденция при сравнении жертв бытового насилия. Ретроспективно рассчитывать их еще труднее, чем количество погибших в войнах, но, поскольку здесь нас интересует только порядок величин, ограничимся косвенными свидетельствами. В ХХ веке войны унесли больше жизней, чем бытовые преступления, а также «мирные» политические репрессии (так что в общей сложности от всех форм социального насилия погибли, вероятно, около 3% жителей Земли). Но в прошлом удельный вес бытовых жертв по сравнению с военными был иным. Особенно отчетливо это видно при сопоставлении далеких друг от друга культурно-исторических эпох. Так, авторитетный американский этнограф Дж. Даймонд, обобщив свои многолетние наблюдения и критически осмыслив данные коллег, резюмировал: «В обществах с племенным укладом… большинство людей умирают не своей смертью, а в результате преднамеренных убийств». При этом следует иметь в виду и повсеместно распространенный инфантицид, и обычное стремление убивать незнакомцев, и недостаточную отрегулированность внутренних конфликтов. В качестве иллюстрации автор приводит выдержки из протоколов бесед, которые проводила его сотрудница с туземками Новой Гвинеи. В ответ на просьбу рассказать о своем муже ни одна из женщин (!) не назвала единственного мужчину. Каждая повествовала, кто и как убил ее первого мужа, потом второго, третьего… Парадоксальное сочетание исторически возраставшего потенциала взаимного истребления со снижением реального процента насильственной смертности уже само по себе заставляет предположить наличие какого-то культурно-психологического фактора, компенсирующего рост инструментальных возможностей. Обобщение разнообразного материала культурной антропологии, истории и исторической психологии, касающегося антропогенных кризисов, привело к выводу, что на всех стадиях социальной жизнедеятельности соблюдается закономерная зависимость между тремя переменными — технологическим потенциалом, качеством выработанных культурой средств саморегуляции и устойчивостью социума. В самом общем виде зависимость, обозначенная как закон техно-гуманитарного баланса, сформулирована следующим образом: чем выше мощь производственных и боевых технологий, тем более совершенные механизмы сдерживания агрессии необходимы для сохранения общества. Обстоятельства существования ранних гоминид сложились таким образом, что только развитие инструментального интеллекта давало им шанс на выживание. Но, начав производить орудия, они необратимо нарушили этологический баланс. Эффективность искусственных средств нападения быстро превзошла эффективность как телесных средств защиты, так и инстинктивных механизмов торможения. Чрезвычайно развившийся психический аппарат, освобождаясь от природных ограничений, таил в себе новую опасность, но вместе с тем и резервы для совершенствования антиэнтропийных механизмов. Гоминидам удалось выжить, выработав искусственные (надынстинктивные) инструменты коллективной регуляции. Последствием самого первого в человеческой предыстории «экзистенциального кризиса» стало образование исходных форм протокультуры и протоморали, что подтверждается интерпретацией археологических данных. Противоестественная легкость взаимных убийств образовала стержневую проблему человеческой истории и предыстории, которая определяла формы социальной самоорганизации, духовной культуры и психологии на протяжении полутора миллионов лет. Существование гоминид (в т. ч. неоантропов), лишенное природных гарантий, в значительной мере обеспечивалось адекватностью культурных регуляторов технологическому потенциалу. Закон техно-гуманитарного баланса контролировал процессы исторического отбора, выбраковывая социальные организмы, не сумевшие своевременно адаптироваться к собственной силе. Ниже будет показано, что эта гипотеза помогает причинно объяснить не только факты внезапного надлома и распада процветающих обществ, но и столь же загадочные подчас факты прорыва человечества в новые культурно-исторические эпохи. Хотя закон сформулирован на основании разнородных эмпирических данных, он рассматривается пока как гипотетический. Верификация нетривиальных следствий гипотезы не ограничена сравнительным расчетом военных жертв. Еще одно следствие гипотезы состоит в том, что плотность населения, которую способна выдержать данная культура, пропорциональна количеству антропогенных кризисов, успешно преодоленных ею в прошлом. (Проверка подтвердила справедливость предположения, однако обнаружились привходящие факторы генетического порядка. При исторических переходах к более плотным сообществам происходил отбор на сопротивляемость инфекциям: выживали и давали потомство индивиды, обладавшие достаточным врожденным иммунитетом. Таким образом, плотность населения и сложность политической организации оказались косвенно связаны не только с культурно-психологической сопротивляемостью импульсам социальной агрессии, но и с биологической сопротивляемостью агрессии болезнетворных организмов. Зависимость социальной сложности от генетических особенностей населения — неожиданный, но достоверный результат.) Разрабатывается аппарат, который, как мы ожидаем, позволит количественно оценивать устойчивость социума в зависимости от технологического потенциала и качества культурной регуляции. Для построения исходных, сугубо ориентировочных формул мы различаем внутреннюю и внешнюю устойчивость. Первая (Internal Sustainability, Si) выражает способность социальной системы избегать эндогенных катастроф и исчисляется процентом их жертв от количества населения. Вторая (External Sustainability, Se) — способность противостоять колебаниям природной и геополитической среды — исчисляется, соответственно, процентом жертв внешних катаклизмов. Если качество регуляторных механизмов культуры обозначить символом R, а технологический потенциал символом T, то гипотезу техно-гуманитарного баланса можно представить простым отношением: Si = f1 ® / f2 (T) (1) Само собой разумеется, что T > 0, поскольку при нулевой технологии мы имеем дело уже не с социумом, а со «стадом», где действуют иные — биологические и зоопсихологические законы. При низком уровне технологий предотвращение антропогенных кризисов обеспечивается примитивными средствами регуляции, что характерно для первобытных племен. Очень устойчивым, вплоть до застойности, может оказаться общество, у которого качество регуляторных механизмов значительно превосходит технологическую мощь. Хрестоматийный пример такого общества — конфуцианский Китай. Наконец, рост величины в знаменателе повышает вероятность антропогенных кризисов, если не компенсируется ростом показателя в числителе. В настоящее время уточняются структуры каждого из компонентов этого уравнения, методики и единицы для измерения и сопоставления величин. Так, величина R складывается, по меньшей мере, из трех компонентов: организационной сложности общества, информационной сложности культуры (методики расчета этих показателей разрабатывают американские антропологи) и когнитивной сложности среднего носителя данной культуры (этот параметр изучается средствами экспериментальной психосемантики). Последняя составляющая наиболее динамична, и, как мы далее увидим, именно ситуативное снижение когнитивной сложности под влиянием эмоций способно служить решающим фактором кризисогенного поведения. Добавим, что внешняя устойчивость, в отличие от внутренней, является положительной функцией технологического потенциала: Se = g (T…) (2) Таким образом, растущий технологический потенциал делает социальную систему менее зависимой от состояний и колебаний внешней среды, но вместе с тем более чувствительной к состояниям массового и индивидуального сознания. Отсюда также следует, что удельный вес антропогенных кризисов по сравнению с кризисами внешнего происхождения (спонтанные изменения климата, геологические и космические катаклизмы, для отдельного социума — неспровоцированное появление новых врагов и т.д.) в ходе исторического развития не мог не возрастать. Диспропорции в развитии социального интеллекта и антропогенные кризисы. В период вьетнамо-американской войны к первобытному охотничьему племени горных кхмеров попали американские карабины. Освоив новое оружие, туземцы за несколько лет истребили фауну, перестреляли друг друга, а оставшиеся в живых спустились с гор и деградировали. Этнографическая литература полна примерами подобного рода, которые с точки зрения обсуждаемой модели представляют собой артефакты. Процессы форсированны, сжаты во времени, а причины и следствия очевидны, поскольку социум перескакивает сразу через несколько исторических фаз, оставляя глубокий разрыв между «технологией» и «психологией». В аутентичной истории таких резких перескоков через фазы обычно не происходит и диспропорции между уровнями инструментального и гуманитарного интеллекта («силой» и «мудростью») не столь выражены. Поэтому связи причин со следствиями сложны, запутаны и растянуты на века, а в ранней истории и на тысячелетия. Каузальная схема аналогична, но выявить ее можно только при внимательном анализе, обеспеченном адекватной рабочей моделью. Объяснение модели удобно начать с известного эксперимента в чашке Петри. Несколько бактерий, помещенных в замкнутый сосуд с питательным бульоном, безудержно размножаются, а затем популяция задыхается в собственных экскрементах. Это наглядный образ поведения живого вещества: пока «инструментальные» возможности экстенсивного роста превосходят сопротивление среды, популяция захватывает доступное жизненное пространство, подавляя в меру сил всякое противодействие или конкуренцию. В естественных условиях обостряющиеся экологические кризисы разрешаются при помощи отработанных за миллиарды лет механизмов динамического уравновешивания. Это, в конечном счете, повышает внутреннее разнообразие биоценоза, совокупная устойчивость которого сочетается с весьма изменчивыми условиями жизни каждой популяции (колебательные контуры в системе «хищник — жертва» и т.д.). Культура, в ее материальной и регулятивной ипостасях, изначально ориентирована на освобождение от спонтанных колебаний среды. Человеческие сообщества, в отличие от животных, не ведут себя так прямолинейно, как колония бактерий в чашке Петри, до тех пор, пока роль сопротивляющейся среды выполняют культурные регуляторы. Но нарушение баланса между возросшими технологическими возможностями и прежними механизмами регуляции способно в корне изменить обстановку. По формуле (1), оно снижает внутреннюю устойчивость общества, но надвигающаяся угроза замечается не сразу. Наоборот, превосходство инструментального интеллекта над гуманитарным влечет за собой всплеск экологической и (или) геополитической агрессии. Недостаточность культурных сдержек делает поведение социума по существу подобным поведению биологической популяции, причем к естественным импульсам экспансии добавляется сугубо человеческий фактор — возрастание потребностей по мере их удовлетворения. Рано или поздно экстенсивный рост наталкивается на реальную ограниченность ресурсов, и это оборачивается антропогенным кризисом. Далее чаще всего наступает катастрофическая фаза: общество гибнет под обломками собственного декомпенсированного могущества. Как показывает специальный анализ, большинство племен, государств и цивилизаций в близком и отдаленном прошлом погибли не столько из-за внешних причин, сколько оттого, что сами подорвали природные и организационные основы своего существования. Вторжения же извне, эпидемии, экологические катаклизмы или внутренние беспорядки при этом довершали саморазрушительную активность социального организма, подобно вирусам и раковым клеткам в ослабленном биологическом организме. В специальных исследованиях собраны факты, свидетельствующие о печальной судьбе многих обществ, не сумевших предвидеть долгосрочные последствия хозяйственной деятельности. При всех конкретных вариациях события развивались по простой схеме: нарастающее вторжение в биогеоценоз → разрушение ландшафта → социальная катастрофа. Исследователи отмечают, что разрушение империй часто следовало за расцветом, если их экстенсивное развитие не сопровождалось ростом внутреннего разнообразия. А. Тойнби привел множество примеров, иллюстрирующих обратную зависимость между «военным и социальным прогрессом», и недоумевал по поводу того, что сказанное относится также и к производственным орудиям. «Если проследить развитие сельскохозяйственной техники на общем фоне эллинистической истории, то мы обнаружим, что и здесь рост технических достижений сопровождался упадком цивилизации». И в целом за усилением власти над природой чаще всего следовал «надлом и распад». В последние годы международный опыт кризисных ситуаций скрупулезно исследуется учеными, принадлежащими к школе социоестественной истории. Если лидер школы Э. С. Кульпин делает основной акцент на «вызовах» природы и «ответах» общества, то у его последователей интерес переключился на развитие событий по схеме: «вызов» человека → «ответ» природы → «ответ» человека. Открытые историками факты надлома социальных систем вследствие развития технологий настолько обильны, что часто служат аргументом для отрицания единой общечеловеческой истории, а также для тотального технологического пессимизма. Но гипотеза техно-гуманитарного баланса вовлекает в сферу внимания не только факты саморазрушения социальных систем. Случаев конструктивного разрешения антропогенных кризисов в истории значительно меньше, зато именно они были вехами в становлении и развитии цивилизации. В ряде случаев, когда кризис охватывал обширный культурно насыщенный регион с высоким уровнем внутреннего разнообразия, его обитателям удавалось найти кардинальный выход из тупика. Каждый раз это обеспечивалось комплексом необратимых социальных и психологических изменений, которые и выстраивались в последовательные эволюционные векторы. Таких прорывов в истории и предыстории человечества удалось выявить и описать не менее шести. Возможно, в действительности их было больше, но ненамного. Например, А. Тоффлер выделяет три комплексных исторических революции, Ф. Спир — четыре; К. Ясперс усмотрел в прошлом только одну настоящую революцию, но такая «зашоренность» позволила ему впервые подробно описать переворот Осевого времени. Стоит также отметить, что до сих пор ученые, работающие над данной проблематикой, либо ограничивались описанием революционных перемен, не касаясь их причин и предпосылок, либо оставляли этот вопрос будущим исследователям. Так, Ясперс сформулировал «загадку одновременности»: каким образом столь грандиозные и однотипные культурные трансформации, как переход к Осевому времени, могли произойти за исторически краткое время на огромном географическом пространстве от Иудеи и Греции до Китая? Предложенная гипотеза позволяет перейти от описания к причинному объяснению эпохальных переломов, обратив внимание на то, что каждому из них предшествовал масштабный антропогенный кризис. Тем самым концептуальная интрига ненасилия становится еще немного понятнее. Люди пока не истребили друг друга и не разрушили природу благодаря тому, что, проходя через горнило драматических кризисов, они, в конечном счете, адаптировали свое сознание к растущим технологическим возможностям. Итак, человеческое сознание исторически последовательно («прогрессивно») эволюционировало, восстанавливая нарушавшийся культурный баланс. Тем любопытнее обстоятельство, обнаруженное при изучении деятельности, предшествующей обострению кризисов. А именно, предкризисные фазы экстенсивного роста сопровождаются однотипными психическими состояниями, процессами и механизмами, которые во многом инвариантны по отношению к культурно-историческим особенностям населения. Соответственно, по психологическим симптомам возможно диагностировать приближение кризиса тогда, когда экономические, политические и прочие признаки еще свидетельствуют о растущем социальном благополучии. Homo prae-crisimos — синдром Предкризисного человека. Рассмотрим ряд ярких исторических сюжетов из числа тех, которые можно назвать «оптимистическими трагедиями». …Тысячелетия верхнего палеолита ознаменованы беспрецедентным развитием «охотничьей автоматики» и дистанционного оружия. Люди научились рыть хитроумные ловчьи ямы, изобрели копья, дротики, копьеметалки, лук со стрелами. Это создало весьма благоприятные условия для демографического роста и распространения человечества по территории Земли. Население достигло 4 — 7 млн. человек, не знавших иных способов хозяйствования кроме охоты и собирательства. Поскольку же для стабильного прокорма одного охотника-собирателя требуется территория в среднем 10 — 20 кв. км, то ресурсы планеты приближались к исчерпанию. Но дело не только в демографическом росте (который сам становится функцией соотношения технологии и психологии). Археологам открываются следы настоящей охотничьей вакханалии верхнего палеолита. Если природные хищники, в силу установившихся естественных балансов, добывают, прежде всего, больных и ослабленных особей, то оснащенный охотник имел возможность (и желание) убивать самых сильных и красивых животных, причем в количестве, далеко превосходящем биологические потребности. Обнаружены целые «антропогенные» кладбища диких животных, большая часть мяса которых не была использована людьми. Жилища из мамонтовых костей строились с превышением конструктивной необходимости, с претензией на то, что теперь называется словом «роскошь». В Сибири на строительство одного жилища расходовались кости от 30 до 40 взрослых мамонтов плюс множество черепов новорожденных мамонтят, которые использовались в качестве подпорок и, видимо, в ритуальных целях. На территории Восточной Европы археологи находят около жилища ямы-кладовые мамонтовых костей с не всегда понятным назначением. Загонная охота приводила к ежегодному поголовному истреблению стад. Когда было установлено, что на острове Врангеля карликовые мамонты жили еще 4 — 4,5 тыс. лет назад, пока там не появились люди, мнение об антропогенной причине гибели всех остальных мамонтов в верхнем палеолите дополнилось решающим аргументом. Самые первые признаки уничтожения мегафауны фиксируются уже около 50 тыс. лет назад в Африке, но настоящего беспредела этот процесс достиг около 20 тыс. лет назад в Евразии и около 11 тыс. лет назад в Америке. Искусные охотники впервые проникли на территорию Америки, быстро распространились от Аляски до Огненной Земли, полностью истребив крупных животных, в том числе слонов и верблюдов — стада, никогда прежде не встречавшиеся с гоминидами и не выработавшие навыки избегания этих опаснейших хищников. Аналогичными эффектами сопровождалось появление людей в Океании и Австралии. В общей сложности с лица Земли тогда исчезло до 90% крупных животных, успевших ранее пережить 20 климатических циклов плейстоцена. Заметим, беспощадное уничтожение видов интенсифицировалось с приближением голоцена, т. е. послеледникового периода, который мог бы способствовать расцвету присваивающего хозяйства. На деле же именно в это время присваивающее хозяйство зашло в тупик. Природа не могла бесконечно выдерживать давление со стороны столь бесконтрольного агрессора. Ничем не регулируемая эксплуатация ресурсов привела к их истощению, разрушению биоценозов и обострению межплеменной конкуренции. За последние тысячелетия апополитейного палеолита население средних широт планеты сократилось в несколько раз. Радикальной реакцией на верхнепалеолитический кризис стала неолитическая революция — переход части племен к оседлому земледелию и скотоводству. Люди впервые «приступили к сотрудничеству с природой», и экологическая ниша человечества значительно углубилась. С развитием сельскохозяйственного производства вместимость территорий возросла на один, а затем на два и три порядка. Переход от присваивающего к производящему хозяйству был сопряжен с комплексными изменениями в социальных отношениях и психологии. Чтобы бросать в землю пригодное для пищи зерно, кормить и охранять животных, которых можно убить и съесть, необходим значительно больший охват причинно-следственных зависимостей. Возросший информационный объем мышления проявился во всех аспектах жизнедеятельности. Существенно расширились социальные связи и ролевой репертуар. Формы коммуникации усовершенствовались настолько, что некоторые археологи усматривают в «революции символов» главную черту неолита. Отчетливая дифференциация орудий на производственные и боевые способствовала качественно новому типу отношений между сельскохозяйственными и «воинственными» племенами. Воины догадались, что выгоднее охранять и опекать производителей, систематически изымая «излишки» продукции, чем истреблять или сгонять их с земли, а производители — что лучше, откупаясь, пользоваться защитой воинов, чем покидать земли или гибнуть в безнадежных сражениях. Такие формы межплеменного симбиоза и «коллективной эксплуатации» вытесняли геноцид и людоедство палеолита. Как подчеркнул П. Тейяр де Шарден, после неолита даже в самых жестоких войнах «физическое устранение становится скорее исключением или, во всяком случае, второстепенным фактором». Современные антропологи, изучающие процесс перехода от изолированных племен к племенным союзам («вождествам»), не раз отмечали: только тогда «люди впервые в истории научились регулярно встречаться с незнакомцами, не пытаясь их убить». Яркий штрих к картине неолитической революции добавило специальное исследование популяционных генетиков. Вопреки преобладавшему прежде представлению, замена присваивающего хозяйства земледелием и скотоводством произошла не за счет вытеснения или истребления пришедшими со стороны фермерами охотников-собирателей, а за счет добровольного принятия последними новых форм жизнедеятельности. По крайней мере, так было в Европе: большинство современных европейцев являются генетическими потомками кроманьонских охотников, — и, вероятнее всего, Европа не составляет исключения. Это поистине сенсационное открытие означает, что впервые в истории человечества прогрессивная социальная идея победила не путем физического устранения носителей устаревшей идеи (что было обычным для палеолита), а через «смену ментальной матрицы». Межплеменная конкуренция сместилась в «виртуальную» сферу; историческое развитие обогатилось кардинально новым механизмом, с которым изменились основополагающие реалии общественного бытия… …В XII — XI веках до н. э. На Переднем Востоке, в Закавказье и Восточном Средиземноморье началось производство железа, которое быстро распространилось также на Индию и Китай. Это резко повысило возможности экстенсивного (в том числе демографического) роста. Бронзовое оружие было дорогим, хрупким и тяжелым. Войны велись небольшими профессиональными армиями, состоявшими из физически очень сильных мужчин; подготовка и вооружение таких армий было делом весьма дорогостоящим. Найти адекватную замену погибшему воину было трудно, поэтому своих берегли, а врагов в бою стремились истребить как можно больше. Пленных убивали, в рабство уводили женщин и детей, а повиновение покоренного населения достигалось методами террора. Статуи местных богов демонстративно разрушались или «увозились в плен» и т.д. Стальное оружие оказалось значительно дешевле, прочнее и легче бронзового, что позволило вооружить все мужское население; место профессиональных армий заняли своего рода «народные ополчения». Сочетание же новой технологии с прежними военно-политическими ценностями сделало людей раннего железного века необычайно кровожадными. Императоры и полководцы той эпохи высекали на камне хвастливые «отчеты» перед своими богами о количестве уничтоженных врагов, разрушенных и сожженных городов, представленные часто в садистских деталях. Кровопролитность сражений повысилась настолько, что поставила под угрозу сохранение технологически передовых цивилизаций. Ответом культуры на этот кризис и стал духовный переворот Осевого времени, причины которого, как выше отмечено, до недавнего времени оставались загадкой. На обширном культурно-географическом пространстве великие религиозные пророки, философы и политические деятели задавали тон напряженной работе общества по переосмыслению всей системы ценностей. За несколько столетий неузнаваемо переменился облик культуры. Существенно возросли когнитивная сложность общественного и индивидуального сознания, способность людей к абстрагированию и рефлексии, масштабы родовой идентификации. Мифологическое мышление было впервые потеснено мышлением личностным (критическим), новая инстанция нравственного самоконтроля — совесть — сделалась альтернативой традиционной богобоязни: мудрец воздерживается от дурных поступков не из страха перед карой всевидящих богов, но оттого, что «знает» о последствиях. Враги учились видеть друг в друге людей, понимать и сочувствовать друг другу. Трагедия Эсхила «Персы» стала первым произведением мировой литературы, где война описывается глазами противников. Эти процессы отчетливо отразились в политических отношениях. Мерилом военного успеха и доблестью стало считаться достижение предметной цели, а не количество жертв. Резко повысилась роль разведывательной информации, а также пропаганды среди войск и населения противника. Складывалась традиция «опеки» царей-победителей над местными богами и жрецами и деклараций о «сожалении» по поводу пролитой крови. Политическая демагогия как средство умиротворения ограничила обычные прежде методы террора. В 539 году до н. э. персидский царь Кир из династии Ахеменидов, захватив Вавилон, обнародовал манифест, в котором сообщалось, что он пришел освободить вавилонян и их богов от их плохого царя Набонида. Гениальное изобретение хитроумного перса скоро приобрело популярность среди полководцев и политиков далеко за пределами Ближнего Востока — в Греции, Индии и Китае… …Во II тысячелетии н. э. в Европе отчетливо проявились все признаки очередного эволюционного тупика. Развитие сельскохозяйственных технологий стимулировало демографический рост на протяжении нескольких столетий; при этом христианская церковь, ранее призывавшая к отказу от брака и деторождения, уже в IX веке изменила свое отношение на противоположное. Быстро сокращался лесной покров, вода из образовавшихся болот стекала в реки вместе с отходами бесконтрольно растущих городов. Экологический кризис вызвал социальную напряженность, беспорядки и эпидемии. Все более кровопролитными становились войны. В XIV веке «черная смерть» (чума) погубила более трети населения Западной Европы, но даже такое бедствие лишь временно остановило сложившуюся тенденцию. По свидетельству историков, в XVI веке площадь лесов на территории Москвы и Подмосковья в два раза и более уступала нынешней. Заметим, население этой территории исчислялось тогда десятками тысяч, и можно было бы полагать, что его дальнейший рост приведет к окончательной экологической катастрофе. Кризис сельскохозяйственной цивилизации был смягчен массовой эмиграцией, а также внедрением продуктивных заморских культур (кукуруза, картофель и др.), переходом к использованию каменного угля. «Доиндустриальный рывок», превративший Западную Европу из безнадежного аутсайдера Евразии в мирового лидера, предварялся и сопровождался бурным развитием идей гуманизма, просвещения и прогресса, превосходства активного Духа над пассивной Материей, Будущего над Прошлым. В общественном сознании заметно возросла ценность индивидуального успеха, квалификации и образования. По данным В. А. Мельянцева, на рубеже 1–2 тысячелетий западноевропейские страны по уровню грамотности взрослого населения (как и по другим показателям) уступали ведущим государствам Азии в 2 раза и более, а к началу промышленного переворота превзошли их в 3 — 3,5 раза. Достижения в гуманитарной сфере обеспечили комплексный исторический прорыв, оставивший позади сельскохозяйственный кризис. Одновременно они рационализовали чувство превосходства и ориентацию на экстенсивный рост, подкрепленный техническими достижениями. Власть европейских держав, распространявших огнем и мечом свет разума среди отсталых народов, охватила всю планету, естественные ресурсы которой попадали под контроль метрополий. Вместе с социально-экономическим благополучием и потребностями росла вера граждан в нравственный прогресс и вечный мир, построенный на безусловном превосходстве Западной культуры, европейских ценностей и ума. Вóйны в дальних краях казались не более чем захватывающими приключениями бравых солдат. Во всех колониальных войнах XIX века европейские потери составили 106 тыс. человек, тогда как потери их противников исчислялись миллионами. К началу ХХ века резервы экстенсивного роста были исчерпаны, но до отрезвления оставалось еще далеко. О том, что инерция экстенсивного роста и соответствующие настроения продолжали доминировать, можно судить не только по дальнейшим событиям, но и по множеству официальных, мемуарных документов и косвенных данных. Жажда все новых успехов и достижений рождала в умах политиков, интеллигенции и масс радостное ожидание то ли «маленькой победоносной войны», то ли «революционной бури». Наглядной иллюстрацией к сказанному могут служить фотографии, датированные августом 1914 года (начало Первой мировой войны!), на которых изображены многотысячные толпы восторженных манифестантов на улицах Петрограда, Берлина, Вены и Парижа. Не случайно, что суммарные военные потери европейских стран за 19 век составили около 5,5 млн. человек — по нашим расчетам, порядка 15% всех мировых жертв, — а в 20 веке — до 70 млн., т. е. около 60%. Потребовались две мировые войны, Хиросима и многолетнее «равновесие страха», чтобы Европа психологически перестроилась. Надолго ли?… Сопоставление множества кризисных эпизодов прошлого и настоящего позволяет обобщить некоторые психологические наблюдения. Когда инструментальные возможности агрессии превосходят культурные ограничители и начинается экстенсивный рост, общественное сознание и массовые настроения приобретают соответствующие свойства. С ростом потребностей усиливается ощущение всемогущества и вседозволенности. Формируется представление о мире как неисчерпаемом источнике ресурсов и объекте покорения. Эйфория успеха создает нетерпеливое ожидание все новых успехов и побед. Процесс покорения, а значит и поиска умеренно сопротивляющихся врагов, становится самоценным, иррациональным и нарастающим. Близость желанных целей усиливает мотивационное напряжение (феномен градиента цели). Согласно же психологическому закону Йеркса — Додсона (закон оптимума), эффективность простой деятельности пропорциональна силе мотивации, но эффективность сложной деятельности при чрезмерной мотивации падает. В этом один из источников опасности. Еще один психологический эффект — эффект уплощения — состоит в том, что эмоциональное напряжение уменьшает размерность сознания. Снижается когнитивная сложность субъекта, мышление примитивизируется и проблемные ситуации видятся элементарными, в то время как объективно с ростом технологических возможностей задача сохранения социальной системы становится более сложной. Иначе говоря, индекс в числителе уравнения (1) не только не растет соразмерно знаменателю, но, напротив, падает. Углубляющийся таким образом культурный дисбаланс снижает внутреннюю устойчивость общества. Изучая предпосылки революционных кризисов, американский психолог Дж. Девис показал, что им всегда предшествует рост качества жизни. В какой-то момент удовлетворение потребностей несколько снижается (часто в результате демографического роста или неудачной войны, которая мыслилась как «маленькая и победоносная»), а ожидания по инерции продолжают расти. Разрыв порождает фрустрации, положение кажется людям невыносимым и унизительным, они ищут виновных — и агрессия, не находящая больше выхода вовне, обращается внутрь социальной системы. Эмоциональный резонанс провоцирует массовые беспорядки. Часто это становится завершающим актом в трагикомедии предкризисного развития. Динамика удовлетворения потребностей и революционная ситуация. Ряд фактов свидетельствуют о том, что во второй половине ХХ века произошли обнадеживающие сдвиги в общественном сознании. Многолетнее воздержание от применения самых разрушительных видов оружия, образование межгосударственных коалиций, не направленных против третьих сил, целенаправленные и часто эффективные экологические мероприятия — все это по существу не имеет прецедентов в истории человечества. Возникла надежда, что культуры западного типа уже выработали прочный резерв рационального контроля над инстинктивными импульсами линейной экспансии. Но, к сожалению, ход событий после безусловной победы одной из сторон в холодной войне показывает, что степень зрелости политического мышления даже в самой продвинутой из современных культур не отвечает требованиям, налагаемым наличным технологическим потенциалом. Абрис истории глобальных антропогенных кризисов и революционных переломов. 1. «Палеолитическая революция» (0,7 — 1,2 млн. лет назад) — появление стандартизированных орудий, начало систематического использования огня и, возможно, переход большинства гоминид от преимущественно собирательного к охотничьему образу жизни. Первичное формирование в нижнем палеолите надынстинктивных протокультурных регуляторов, ограничивших агрессию внутри стада за счет переноса ее на «чужаков». Имеются основания полагать, что решающим фактором стало развившееся у некоторых представителей Homo habilis воображение и обусловленные этим невротические страхи. Боязнь мертвецов, которым приписывалась способность мстить обидчику, не только сдерживала агрессию, но и стимулировала противоестественную заботу о беспомощных сородичах. Искусственное ограничение агрессии служило условием выживания ранних гоминид, столкнувшихся с экзистенциальным кризисом антропогенеза: как отмечалось, убойная сила оружия (галечные отщепы, кости, палки) несоразмерна прочности черепа и, главное, силе инстинктивного торможения. Выжили те немногие стада, в которых сформировались дополнительные, сверхприродные факторы регуляции отношений. В них сохранилось и продолжало развиваться семейство гоминид. 2. «Верхнепалеолитическая революция», или «культурная революция кроманьонцев» (30–35 тыс. лет назад), — переход от среднего к верхнему палеолиту с окончательным вытеснением неандертальцев. Многократно возросла продуктивность использования каменного сырья, резко увеличилась доля орудий из кости и рога (что дало людям относительную независимость от природных источников кремня); заметно усовершенствовались знаковые системы коммуникации, включая, по-видимому, членораздельную речь, появились двухмерные изображения (наскальные рисунки)… Почему палеоантропы, создавшие развитую культуру Мустье и десятки тысяч лет доминировавшие над своими современниками неоантропного типа (протокроманьонцами), оказались теперь не способны им эффективно противостоять? Приходится предположить, что культура Мустье в тот момент переживала тяжелый кризис, хотя содержание его не совсем ясно. Известны две гипотезы, касающиеся данного вопроса, и обе хорошо согласуются с гипотезой техно-гуманитарного баланса. Одна построена на том факте, что значительная вариативность материальной культуры неандертальцев сочетается с отсутствием следов «духовной индустрии». Свобода выбора физических действий при недостатке духовных регуляторов (неразвитость анимистического мышления характерного для культур верхнего палеолита) порождала невротический синдром, который проявлялся в асоциальном поведении со «всплесками неуправляемой агрессивной энергии». Еще одна гипотеза связывает кризис позднего Мустье с экологией: неандертальцы додумались выжигать растительность, увеличивая тем самым продуктивность ландшафтов, но это привело к губительному для них сокращению биоразнообразия. 3. «Неолитическая революция» (X — VIII тыс. до н. э.) — переход от высокозатратного присваивающего (охота, собирательство) к производящему хозяйству (земледелие, скотоводство), сопровождавшийся сменой нормативного геноцида и людоедства зачаточными формами коллективной эксплуатации. Образование вождеств (chiefdom), объединивших сельскохозяйственные и «воинственные» племена в многотысячные сообщества, где исключалась исконная враждебность первобытного человека к любому незнакомцу. Глубокая комплексная перестройка стала ответом на кризис верхнего палеолита, предельно обострившийся из-за небывалого развития охотничьих технологий, которое привело к истреблению популяций и целых видов животных и ужесточению межплеменной конкуренции. В процессе верхнепалеолитического кризиса предшествовавший ему демографический рост сменился резким сокращением населения (по некоторым данным, до 8–10 раз), и лишь с освоением сельскохозяйственных приемов население вновь стало быстро расти. 4. «Городская революция» (V — III тыс. до н. э.) — образование крупных человеческих агломераций, строительство ирригационных каналов, появление письменности и первых правовых документов, регламентировавших сосуществование при высокой концентрации и совместной деятельности больших коллективов. Последовала за распространением бронзовых орудий, очередным демографическим взрывом и обострением конкуренции за плодородные земли и животноводческие угодья. 5. «Революция Осевого времени» (середина I тыс. до н. э.): в передовых, но еще слабо связанных между собой обществах за очень короткий промежуток времени появились мыслители, политики и полководцы нового типа — Заратуштра, иудейские пророки, Сократ, Будда, Конфуций, Кир, Ашока, Сунь-цзы и др., — преобразовавшие до неузнаваемости облик человеческой культуры. В ту эпоху авторитарное мифологическое мышление впервые стало вытесняться мышлением критическим, оформились общие представления о добре и зле, о личности как суверенном носителе морального выбора, сформировалась высшая инстанция индивидуального самоконтроля — совесть как альтернатива безраздельно доминировавшей прежде богобоязни. Изменились цели и методы ведения войны: количество жертв перестало служить мерилом боевого мастерства и предметом похвальбы, примитивное насилие и террор частично уступали место приемам агентурной разведки и «политической демагогии»… Осевому времени предшествовало вытеснение дорогостоящего, тяжелого (подвластного лишь физически очень сильному мужчине) и хрупкого бронзового оружия железным, более дешевым, легким и прочным, а профессиональных армий — массовыми. В результате войны сделались чрезвычайно кровопролитными, и это при сохранении прежних ценностей и норм грозило крахом наиболее развитых обществ. Таким образом, духовная революция Осевого времени стала ответом культуры на опасный разрыв между новообретенной технологической мощью и качеством выработанных предыдущим историческим опытом механизмов сдерживания. (Указанные стадии, хотя и с хронологическим отставанием, успели пройти также изолированно развивавшиеся культуры Америки. Имеются свидетельства того, что появление европейских завоевателей застало передовые общества обоих американских континентов в состоянии глубокого кризиса и в преддверии духовной революции аналогичной Осевому времени. Аборигены же другого изолированно развивавшегося континента — Австралии — сохранили образ жизни, культуру и психологию палеолита, не успев пережить верхнепалеолитического кризиса, неолитической революции и т.д.) 6. «Промышленная революция» — внедрение «щадящих» технологий механизированного производства с более высокой удельной продуктивностью. Предварялась и сопровождалась развитием и распространением идей гуманизма, равенства, демократии, международного и индивидуального права, становлением ценностного отношения к феноменам войны и мира. Промышленной революции предшествовал затяжной кризис сельскохозяйственной культуры в Западной и Восточной Европе (XI — XVII века) с бесконтрольным экстенсивным ростом, повсеместной вырубкой лесов, разрушением экосистем, массовыми смертоносными эпидемиями. Развитие сельскохозяйственных технологий обернулось очередным эволюционным тупиком, как задолго до того — развитие охотничьих технологий. В свою очередь, становление промышленного производства, повысив энергетическую мощь человеческого усилия, дало новый импульс демографическому росту, экологическим и геополитическим амбициям. Как и прежде, разрешение одного кризиса стало началом дороги к следующему… 7. «Информационная революция»? Уже в середине ХХ века пришло ощущение того, что планетарная цивилизация приближается к очередному кризису, и обстоятельства его могут быть принципиально описаны схемой техно-гуманитарного дисбаланса. За сто лет энергетическая мощь боевых орудий возросла на 6 порядков (!). Интеллект достиг такого операционального могущества, что выработанные в предыдущем историческом опыте средства сдерживания перестали отвечать новым требованиям; носитель разума опять сделался смертельно опасным для самого себя… Биологическая эволюция становится бесспорным фактом только тогда, когда мы, отвлекаясь от конкретных популяций, видов и даже биоценозов, рассматриваем историю жизни по геохронологической шкале. Как биосфера служит единственным реальным носителем биологической эволюции, так человечество является исключительным субъектом эволюции социальной. Пока обзор ограничен историей отдельных народов, стран и «цивилизаций» и даже биологических видов — от Homo habilis до неоантропа сменилось, по меньшей мере, четыре вида гоминид, — мы видим взлеты, падения, циклы и переплетенные кусты разнонаправленных движений. Между тем имеется множество эмпирических доказательств того, что со времен каменного рубила (поразительно идентичного на всем пространстве ойкумены архантропов, от Африки до Китая) культура оставалась единой системой. Только с признанием этого обстоятельства становится возможным вычленить историю как драматически противоречивый, но последовательный процесс, в котором лидирующая роль попеременно переходила от одного региона к другому. Ни чередование лидирующих этносов, ни даже чередование биологических видов не отменяло преемственность долгосрочных изменений материальной и духовной культуры. Методом эмпирических обобщений мы выделили пять сопряженных векторов, из которых складываются изменения, прослеживаемые на протяжении сотен тысяч лет: рост технологической мощи, численности населения, организационной сложности, информационной емкости интеллекта, а также совершенствование механизмов культурной регуляции. Сравнивая состояния культуры до и после антропогенных кризисов, можно заметить, что успешное преодоление кризиса каждый раз обеспечивалось комплексом изменений по всем указанным параметрам. - Возрастала удельная продуктивность технологий — объем полезного продукта на единицу вещественных и энергетических затрат. Это типичный признак перехода от экстенсивного к интенсивному развитию: при монотонном увеличении массы потребляемых ресурсов эффективность их использования снижается, а более совершенные технологии обеспечивают «рост КПД общественного производства или, что то же самое, уменьшение приведенных энергозатрат на единицу общественного продукта». - Расширялась групповая идентификация, усложнялись организационные связи, и росла внутренняя диверсификация общества. Влияние внутреннего разнообразия на удельную эффективность производства, а также на экологическую и геополитическую устойчивость общества служат предметом специальных исследований и являются частными выражениями общесистемного закона Эшби. - Увеличивалась информационная емкость мышления — когнитивная сложность, охват отражаемых зависимостей и т. д. Опосредованная связь этих интеллектуальных качеств со сложностью технологий и социальных отношений также подтверждается соответствующим анализом. - Совершенствовались приемы межгруппового и внутригруппового компромисса — система культурных ценностей, мораль, право, методы социальной эксплуатации, цели и формы ведения войны; в итоге политические задачи, как и хозяйственные, могли решаться ценой относительно меньших разрушений. - Тем самым экологическая ниша человечества углублялась и расширялась; складывались условия для нового роста населения, а также социальных потребностей и притязаний, и… начиналась дорога к следующему эволюционному кризису. Пытаясь привести к общему знаменателю векторы долгосрочных исторических изменений, мы обнаруживаем парадоксальное обстоятельство, в корне противоречащее расхожим сентенциям экологов. А именно, кардинальное разрешение кризисов в социоприродных отношениях достигалось не приближением к природе, а напротив, очередным удалением общества и его природной среды от естественного (дикого) состояния. Действительно, охота и собирательство естественнее земледелия и скотоводства, сельское хозяйство естественнее промышленности, промышленное производство естественнее информационного. Расширение и углубление экологической ниши человечества в каждом случае обеспечивались усиливающейся опосредованностью отношения людей к природе и друг к другу. Тенденция «удаления от естества» как конструктивного ответа на антропогенные кризисы настолько отчетлива и неизменна, что логично экстраполировать ее и на обозримую перспективу. Это помогает ориентироваться в разноголосице взаимоисключающих прогнозов, проектов и рекомендаций, отличая реалистические модели от утопий. БиблиографияАрманд А. Д., Люри Д. И., Жерихин В. В. и др. Анатомия кризисов. М., 1999 Боринская С. А. Генетические аспекты социальной эволюции / Междисциплинарный анализ социальной эволюции: концептуальные и математические модели. М., 2003 Голубев В. С., Шаповалова Н. С. Человек в биосфере. М., 1995 Григорьев А. А. Экологические уроки прошлого и современности. Л., 1991 Коротаев А. В. Некоторые экономические предпосылки классообразования и политогенеза / Архаическое общество: узловые проблемы социологии развития. М., 1991 Коротаев А. В. Факторы социальной эволюции. М., 1997 Коротаев А. В., Крадин Н. Н., Лынша В. А. Альтернативы социальной эволюции. М., 2000 Мельянцев В. А. Восток и Запад во втором тысячелетии: экономика, история и современность. М., 1996 Назаретян А. П. Агрессия, мораль и кризисы в развитии мировой культуры: Синергетика исторического прогресса. М., 1996 Назаретян А. П. Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории: М., 2001 Назаретян А. П. Архетип восставшего покойника как фактор социальной самоорганизации // Вопросы философии. 2002. № 11 Назаретян А. П. Агрессивная толпа, массовая паника, слухи: Лекции по социальной и политической психологии. СПб.; М., 2003 Назаретян А. П. Антропогенные кризисы прошлого и настоящего // Вестник РАН. 2004. № 2 (В печати) Померанц Г. С. Опыт философии солидарности // Вопросы философии. 1991. № 3 Урланис Б. Ц. История военных потерь. СПб., 1994 Чайлд Г. Прогресс и археология. М., 1949 Человек и война. «Круглый стол» ученых // Общественные науки и современность. 1997. № 4 Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991 Davis J. Toward a Theory of Revolution / Studies in Social Movements: A Social Psychological Perspective. N.Y., 1969 Diamond J. Guns, Germs, and Steel. The Fates of Human Societies. N.Y.; London, 1999 Spier F. The Structure of Big History. From the Big Bang until Today. Amsterdam, 1996 Toffler Al. The Third Wave. N.Y., 1980 Wilson E. O. On Human Nature. Cambridge, 1978
|
Кеннеди
Афинская школа. Гераклит
Лавка древностей
Интеллект-видео. 2010. RSS
|
|